Достав из-за пазухи камзола письмо Флоримона родителям, барон протянул его Анжелике, зная, как жаждет материнские сердце увидеть строки, написанные рукой любимого сына, как важно ей прочесть послание первой, желательно в одиночестве, в стороне от всех, как она читала бы любовную записку.

— Барон, вы слишком хорошо знаете женщин, — сказала ему Анжелика, — поэтому они вас и любят.

— Я из Аквитании, как господин де Пейрак, и мы еще не забыли наставления «Искусства любви». Нравиться дамам — вот наш девиз. Читайте ваше письмо и не беспокойтесь о нас. Господин де Пейрак не будет в обиде, ибо у меня есть что рассказать ему о милых юношах. А вам я потом это повторю.

Она сломала восковые печати и развернула листы, покрытые тонким летящим почерком старшего сына. Вглядываясь в них, она испытала сложное чувство, в котором радость и нетерпение смешивалось с грустью.

Когда же она перестанет мучиться из-за них? Беспокоиться и страдать ?

Сожалеть, что так быстро пришлось вновь их потерять?

Сен-Кастин был прав, отдав письмо Анжелике, ибо юноша обращался большей частью именно к ней, стремясь поведать ей все новости придворной жизни:

«Король во всем идет мне навстречу, потому что я ублажаю дам и забавляю придворных. До моего приезда двор был серьезен и скучен. Если король подпишет мое назначение в армию через полгода — да что я говорю, через три месяца, — все снова начнут зевать. Поэтому он не отпускает меня от себя, хотя я был внесен в списки офицеров „Королевского дома“ в числе ста отборных дворян».

Он продолжал в том же духе, рассказывая обо всех и о каждом в отдельности, словно выклевывая то, что, как он знал, должно ее интересовать. У них был свой шифр, благодаря чему он мог быть уверен, что она его поймет и без упоминания имен известных им людей.

«…Господин Вивон избегает меня, но улыбается. Он дал мне понять, что не хочет разговоров об изгнании, которое хочет скрыть, а я дал ему понять, что мой язык нем в том, что касается этой темы. Он по-прежнему адмирал флота и ввел новую моду для морских офицеров: они теперь носят очень светлые, почти белые парики, которые очень хорошо смотрятся, подчеркивая свежесть и моложавость лица. Льстецам эта мода очень пришлась по нраву, но, вплоть до особого распоряжения, носить их остается привилегией офицеров Королевского флота. Конечно, все будут добиваться приобщения к избранным, равно как и права носить красные каблуки… Господин дофин меня помнит. Он немного толстоват, но держится с большим достоинством, как и подобает принцу.

Скажите господину Тиссо, что он сохранил свою армию из серебряных солдатиков…»

Флоримон подружился с герцогом д'Антеном. Этот прелестный подросток был законным сыном мадам де Монтеспан в ее браке с Луи Пардальяном де Гронден, маркизом де Монтеспан. Последний только что выбросил белый флаг в своей судейской войне с королем, похитившим его жену. Король вздохнул с облегчением и стал подумывать, как узаконить бастардов, даровав им титул принцев.

Анжелика улыбнулась, узнав, что мадам де Монтеспан, ее ровесница, только что родила, одного за другим и меньше чем за год, двух маленьких Бурбонов если не по имени, то по крови. Второй родился как раз тогда, когда Флоримон заканчивал письмо, переданное с Сен-Кастином.

«Почти близнецы», — сказала себе Анжелика, которой это совпадение было приятно.

Маленькие королевские бастарды были немедленно переданы в умелые руки той, которая уже вырастила старших детей, — Француазы д'Обинье, вдовы Скаррона, ставшей теперь маркизой де Ментенон. Все считали ее восходящей фавориткой.

Среди всех этих интриг Флоримон чувствовал себя как рыба в воде. Он понимал, что самыми близкими королю людьми останутся его ровесники, но проявил недюжинную проницательность, догадавшись, что король, хотя и достиг уже сорокалетия, будет по-прежнему жаждать празднеств и развлечений; ему будет по-прежнему необходим блестящий двор, ослепляющий роскошью и страстью, которому станут завидовать иностранные посланники. Поэтому от молодых людей, допущенных в святая святых, в Версаль, требовалось отнюдь не подражание — из страха или почтительности — старшим, ибо старшие неизбежно либо обретали присущую их возрасту солидность и степенность, либо погрязали в интригах, имеющих целью обогащение или продвижение вверх в придворной иерархии. То были взрослые болезни, а молодые должны были быть нервом жизни двора, его живой горячей кровью. Во имя этого прощалось многое: и дерзость, и даже наглость. Но лишь немногие из юношей, жаждущих сделать карьеру, понимали это. Флоримон же и не думал льстить, угодливо выполнять прихоти и капризы — это прискучило бы очень быстро. Зато он был неистощим на выдумки и проказы, и жизнь кипела вокруг него. Он был быстро замечен теми, кто упивался в вихре сменяющих друг друга развлечений — танцев, празднеств, театральных представлений и карнавалов. На него, в частности, обратили внимание мадемуазель де Монпансье, кузина короля, Анна-Диана де Фронтенак, прозванная «Божественной», и, естественно, мадам де Монтеспан. Когда он по собственному почину явился выразить ей свое почтение, она узнала его.

— А, так вы и есть тот самый дерзкий маленький паж, — сказала она, ласково проведя рукой по его щеке.

Он предусмотрительно не взял с собой брата.

Она взглянула на него острым взглядом: панически боясь потерять любовь короля, она часто оглядывала теперь таким образом того или иного придворного, желая определить, кто ей друг и кто враг, кто сможет оказать ей поддержку в битве за право остаться королевой Версаля.

Флоримон, хорошо чувствующий, куда дует ветер при дворе, считал, что не следует давать пищу злым языкам, неосторожно утверждая, что она впала в немилость и скоро окончательно лишится всякого веса при дворе, — впрочем, эти утверждения, казалось, были опровергнуты самим фактом недавнего отцовства короля.

«Говорил ли я вам, матушка, что принц де Конде один из первых навес нам визит, когда мы прибыли в Версаль? Он расспрашивал меня о моем новом назначении, поздравлял с успехом, уверяя, что я получу много удовольствия в качестве „Распорядителя увеселений короля“, но совершенно перестал обращать на меня внимание, как только я ему представил моего младшего брата Кантора.

Задумчивый, взволнованный, явно думая о чем-то другом, он из вежливости старался разговорить брата. Напрасно я указывал ему на тщетность его усилий, ибо всем известно, что из нас двоих болтун только я. Принц целиком ушел в свои воспоминания, и мы прекрасно знали, что он не столько жаждет услышать голос Кантора, сколько не может оторваться от взгляда его зеленых глаз. От этого взора впадают в транс некоторые особы, имевшие счастье, как мы быстро поняли, некогда знать вас, сударыня матушка, — в те времена, когда вы были, как часто повторяет мне господин Бонтан, «украшением этого двора». Эти особы меняются в лице, краснеют, бледнеют, у одних слезы выступают на глазах, а другие бросаются в бегство. Это забавляет Кантора, и он неутомимо строит глазки. Но при короле он несколько сдерживает себя, и мы установили приемлемую дозу его пребывания поблизости от Его Величества…»